Федор Михайлович

Достоевский

Преступление и наказание

Crime and Punishment

Translated by Constance Garnett
Alignment and Amendments © Doppeltext 2022

TITLE PAGE

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

II

III

IV

V

VI

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

II

III

IV

V

VI

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

II

III

IV

V

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

ЭПИЛОГ

I

II

COLOPHON

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В на­ча­ле июля, в чрез­вы­чай­но жар­кое вре­мя, под ве­чер один мо­ло­дой че­ло­век вы­шел из сво­ей ка­мор­ки, ко­то­рую на­ни­мал от жиль­цов в С—м пере­ул­ке, на ули­цу
и медлен­но, как бы в не­ре­ши­мо­сти, от­пра­вил­ся к К—ну мо­сту.
Он благо­по­луч­но из­бег­нул встре­чи с сво­ею хо­зяй­кой на лест­ни­це.
Ка­мор­ка его при­хо­ди­лась под самою кровлей вы­со­ко­го пя­ти­этаж­но­го дома и по­хо­ди­ла бо­лее на шкаф, чем на квар­ти­ру.
Квар­тир­ная же хо­зяй­ка его, у ко­то­рой он на­ни­мал эту ка­мор­ку с обе­дом и при­слу­гой, по­ме­ща­лась од­ною лест­ни­цей ниже, в отдель­ной квар­ти­ре,
и каж­дый раз, при вы­хо­де на ули­цу, ему не­пре­мен­но надо было про­хо­дить мимо хо­зяй­ки­ной кух­ни, по­чти все­гда на­стежь отво­рен­ной на лест­ни­цу.
И каж­дый раз мо­ло­дой че­ло­век, про­хо­дя мимо, чув­ство­вал ка­кое-то бо­лез­нен­ное и тру­сли­вое ощу­ще­ние, ко­то­ро­го сты­дил­ся и от ко­то­ро­го мор­щил­ся.
Он был дол­жен кру­гом хо­зяй­ке и бо­ял­ся с нею встре­тить­ся.
Не то чтоб он был так тру­слив и за­бит, со­всем даже напро­тив;
но с не­ко­то­ро­го вре­ме­ни он был в раз­дра­жи­тель­ном и напря­жен­ном со­сто­я­нии, по­хо­жем на ипо­хон­дрию.
Он до того углу­бил­ся в себя и уеди­нил­ся от всех, что бо­ял­ся даже вся­кой встре­чи, не толь­ко встре­чи с хо­зяй­кой.
Он был за­дав­лен бед­но­стью; но даже стес­нен­ное по­ло­же­ние пере­ста­ло в по­след­нее вре­мя тя­го­тить его.
На­сущ­ны­ми де­ла­ми свои­ми он со­всем пере­стал и не хо­тел за­ни­мать­ся. Ни­ка­кой хо­зяй­ки, в сущ­но­сти, он не бо­ял­ся, что бы та ни за­мыш­ля­ла про­тив него.
Но оста­нав­ли­вать­ся на лест­ни­це, слу­шать вся­кий вздор про всю эту обы­ден­ную дре­бе­день, до ко­то­рой ему нет ни­ка­ко­го дела,
все эти при­ста­ва­ния о пла­те­же, угро­зы, жа­ло­бы, и при этом само­му из­во­ра­чи­вать­ся, из­ви­нять­ся, лгать,
— нет уж, луч­ше про­скольз­нуть как-ни­будь кош­кой по лест­ни­це и улиз­нуть, что­бы ни­кто не ви­дал.
Впро­чем, на этот раз страх встре­чи с сво­ею кре­ди­тор­шей даже его само­го по­ра­зил по вы­хо­де на ули­цу.
«На ка­кое дело хочу по­ку­сить­ся и в то же вре­мя ка­ких пу­стя­ков бо­юсь! — поду­мал он с стран­ною улыб­кой.
— Гм… да… все в ру­ках че­ло­ве­ка, и все-то он мимо носу про­но­сит единствен­но от од­ной тру­со­сти… это уж ак­си­о­ма…
Лю­бо­пыт­но, чего люди больше всего бо­ят­ся? Но­во­го шага, но­во­го соб­ствен­но­го сло­ва они всего больше бо­ят­ся…
А впро­чем, я слиш­ком много бол­таю. От­то­го и ни­че­го не де­лаю, что бол­таю. По­жа­луй, впро­чем, и так: от­то­го бол­таю, что ни­че­го не де­лаю.
Это я в этот по­след­ний ме­сяц вы­учил­ся бол­тать, лежа по це­лым сут­кам в углу и ду­мая… о царе Го­ро­хе.
Ну за­чем я те­перь иду? Раз­ве я спосо­бен на это? Раз­ве это се­рьез­но? Со­всем не се­рьез­но.
Так, ради фан­та­зии сам себя тешу; иг­руш­ки! Да, по­жа­луй, что и иг­руш­ки!»
На ули­це жара сто­я­ла страш­ная, к тому же ду­хо­та, толкот­ня, всю­ду из­вестка, леса, кир­пич,
пыль и та осо­бен­ная лет­няя вонь, столь из­вест­ная каж­до­му пе­тер­бурж­цу, не име­ю­ще­му воз­мож­но­сти на­нять дачу,
— все это разом не­при­ят­но по­тря­сло и без того уже расстроен­ные нер­вы юно­ши.
Не­стер­пи­мая же вонь из распи­воч­ных, ко­то­рых в этой ча­сти го­ро­да осо­бен­ное мно­же­ство,
и пья­ные, по­ми­нут­но по­па­дав­ши­е­ся, не­смот­ря на буд­нее вре­мя, до­вер­ши­ли от­вра­ти­тель­ный и груст­ный ко­ло­рит кар­ти­ны.
Чув­ство глу­бо­чайше­го омер­зе­ния мель­к­ну­ло на миг в тон­ких чер­тах мо­ло­до­го че­ло­ве­ка.
Кста­ти, он был за­ме­ча­тель­но хо­рош со­бою, с пре­крас­ны­ми тем­ны­ми гла­за­ми, тем­но-рус, ро­стом выше сред­не­го, то­нок и строен.
Но ско­ро он впал как бы в глу­бо­кую за­дум­чи­вость, даже, вер­нее ска­зать, как бы в ка­кое-то за­бы­тье,
и по­шел, уже не за­ме­чая окру­жа­ю­ще­го, да и не же­лая его за­ме­чать.
Из­ред­ка толь­ко бор­мо­тал он что-то про себя, от сво­ей при­выч­ки к мо­но­ло­гам, в ко­то­рой он сей­час сам себе при­знал­ся.
В эту же ми­ну­ту он и сам со­зна­вал, что мыс­ли его по­рою ме­ша­ют­ся и что он очень слаб: вто­рой день, как уж он по­чти со­всем ни­че­го не ел.
Он был до того худо одет, что иной, даже и при­выч­ный че­ло­век, по­со­ве­стил­ся бы днем вы­хо­дить в та­ких лохмо­тьях на ули­цу.
Впро­чем, квар­тал был та­ков, что ко­стю­мом здесь было труд­но кого-ни­будь уди­вить.
Бли­зость Сен­ной, оби­лие из­вест­ных за­ве­де­ний и, по пре­иму­ще­ству, це­хо­вое и ре­ме­слен­ное на­се­ле­ние,
ску­чен­ное в этих се­ре­дин­ных пе­тер­бург­ских ули­цах и пере­ул­ках,
пе­стри­ли ино­гда об­щую па­но­ра­му та­ки­ми субъ­ек­та­ми, что стран­но было бы и удив­лять­ся при встре­че с иною фи­гу­рой.
Но столь­ко злоб­но­го пре­зре­ния уже на­ко­пи­лось в душе мо­ло­до­го че­ло­ве­ка,
что, не­смот­ря на всю свою, ино­гда очень мо­ло­дую, ще­котли­вость, он ме­нее всего со­ве­стил­ся своих лохмо­тьев на ули­це.
Дру­гое дело при встре­че с ины­ми зна­ко­мы­ми или с преж­ни­ми то­ва­ри­ща­ми, с ко­то­ры­ми во­об­ще он не лю­бил встре­чать­ся…
А меж­ду тем, когда один пья­ный, ко­то­ро­го неиз­вест­но по­че­му и куда про­во­зи­ли в это вре­мя по ули­це в огром­ной теле­ге, запря­жен­ной огром­ною ло­мо­вою ло­ша­дью,
крик­нул ему вдруг, проез­жая: «Эй ты, не­мец­кий шляп­ник!» — и за­о­рал во все гор­ло, ука­зы­вая на него ру­кой,
— мо­ло­дой че­ло­век вдруг оста­но­вил­ся и су­до­рож­но схва­тил­ся за свою шля­пу.
Шля­па эта была вы­со­кая, круг­лая, цим­мер­ма­новская, но вся уже из­но­шен­ная, со­всем ры­жая,
вся в ды­рах и пят­нах, без по­лей и са­мым без­об­раз­ней­шим уг­лом за­ло­мив­ша­я­ся на сто­ро­ну.
Но не стыд, а со­всем дру­гое чув­ство, по­хо­жее даже на ис­пуг, охва­ти­ло его.
— Я так и знал! — бор­мо­тал он в сму­ще­нии, — я так и ду­мал! Это уж всего сквер­нее!
Вот эда­кая ка­кая-ни­будь глу­пость, ка­кая-ни­будь по­шлей­шая ме­лочь, весь за­мы­сел мо­жет ис­пор­тить! Да, слиш­ком при­мет­ная шля­па…
Смеш­ная, по­то­му и при­мет­ная… К моим лохмо­тьям не­пре­мен­но нуж­на фу­раж­ка, хотя бы ста­рый блин ка­кой-ни­будь, а не этот урод.
Ни­кто та­ких не но­сит, за вер­сту за­ме­тят, за­по­мнят… глав­ное, по­том за­по­мнят, ан и ули­ка.
Тут нуж­но быть как мож­но не­при­мет­нее…
Ме­ло­чи, ме­ло­чи глав­ное!.. вот эти-то ме­ло­чи и гу­бят все­гда и все…
Идти ему было немного; он даже знал, сколь­ко ша­гов от во­рот его дома: ров­но семь­сот трид­цать.
Как-то раз он их со­счи­тал, когда уж очень раз­меч­тал­ся.
В то вре­мя он и сам еще не ве­рил этим меч­там своим и толь­ко раз­дра­жал себя их без­об­раз­ною, но соблаз­ни­тель­ною дер­зо­стью.
Те­перь же, ме­сяц спу­стя, он уже на­чи­нал смот­реть ина­че и, не­смот­ря на все под­драз­ни­ва­ю­щие мо­но­ло­ги о соб­ствен­ном бес­си­лии и не­ре­ши­мо­сти,
«без­об­раз­ную» меч­ту как-то даже по­не­во­ле при­вык счи­тать уже пред­при­я­ти­ем, хотя все еще сам себе не ве­рил.
Он даже шел те­перь де­лать про­бу сво­е­му пред­при­я­тию, и с каж­дым ша­гом вол­не­ние его воз­рас­та­ло все силь­нее и силь­нее.
С за­ми­ра­ни­ем серд­ца и нерв­ною дро­жью подо­шел он к прео­громнейше­му дому, вы­хо­див­ше­му од­ною сте­ной на ка­на­ву, а дру­гою в —ю ули­цу.
Этот дом сто­ял весь в мел­ких квар­ти­рах и за­се­лен был вся­ки­ми про­мыш­лен­ни­ка­ми
— порт­ны­ми, сле­са­ря­ми, ку­хар­ка­ми, разны­ми нем­ца­ми, де­ви­ца­ми, жи­ву­щи­ми от себя, мел­ким чи­нов­ни­че­ством и проч.
Вхо­дя­щие и вы­хо­дя­щие так и шмы­га­ли под обо­и­ми во­ро­та­ми и на обо­их дво­рах дома.
Тут слу­жи­ли три или четыре двор­ни­ка. Мо­ло­дой че­ло­век был очень до­во­лен, не встре­тив ни ко­то­ро­го из них,
и не­при­мет­но про­скольз­нул сей­час же из во­рот напра­во на лест­ни­цу.
Лест­ни­ца была тем­ная и уз­кая, «чер­ная», но он все уже это знал и изу­чил,
и ему вся эта об­ста­нов­ка нра­ви­лась: в та­кой тем­но­те даже и лю­бо­пыт­ный вз­гляд был неопа­сен.
«Если о сю пору я так бо­юсь, что же было бы, если б и дей­стви­тель­но как-ни­будь слу­чи­лось до само­го дела дой­ти?..»
— поду­мал он не­воль­но, про­хо­дя в чет­вер­тый этаж.
Здесь за­го­ро­ди­ли ему до­ро­гу от­став­ные сол­да­ты-но­силь­щи­ки, вы­но­сив­шие из од­ной квар­ти­ры ме­бель.
Он уже преж­де знал, что в этой квар­ти­ре жил один се­мей­ный не­мец, чи­нов­ник:
«Ста­ло быть, этот не­мец те­перь вы­ез­жа­ет, и, ста­ло быть, в чет­вер­том эта­же, по этой лест­ни­це и на этой пло­щад­ке,
оста­ет­ся, на не­ко­то­рое вре­мя, толь­ко одна ста­ру­хи­на квар­ти­ра за­ня­тая.
Это хо­ро­шо… на вся­кий слу­чай…» — поду­мал он опять и по­зво­нил в ста­ру­хи­ну квар­ти­ру.
Зво­нок бряк­нул сла­бо, как буд­то был сде­лан из же­сти, а не из меди.
В подоб­ных мел­ких квар­ти­рах та­ких до­мов по­чти всё та­кие звон­ки.
Он уже за­был звон это­го ко­ло­коль­чи­ка, и те­перь этот осо­бен­ный звон как буд­то вдруг ему что-то на­по­мнил и ясно пред­ста­вил…
Он так и вз­дрог­нул, слиш­ком уж осла­бе­ли нер­вы на этот раз.
Немного спу­стя дверь при­о­тво­ри­лась на кро­шеч­ную ще­лоч­ку: жи­ли­ца огля­ды­ва­ла из щели при­шед­ше­го с ви­ди­мым не­до­ве­ри­ем,
и толь­ко вид­не­лись ее свер­кав­шие из тем­но­ты глаз­ки.
Но, уви­дав на пло­щад­ке много на­ро­ду, она обо­дри­лась и отво­ри­ла со­всем.
Мо­ло­дой че­ло­век пере­сту­пил че­рез по­рог в тем­ную при­хо­жую, раз­го­ро­жен­ную пере­го­род­кой, за ко­то­рою была кро­шеч­ная кух­ня.
Ста­ру­ха сто­я­ла перед ним мол­ча и во­про­си­тель­но на него гля­де­ла.
Это была кро­шеч­ная су­хая ста­ру­шон­ка, лет ше­сти­де­ся­ти, с востры­ми и злы­ми глаз­ка­ми, с ма­лень­ким вострым но­сом и про­сто­во­ло­сая.
Бе­лобры­сые, мало по­се­дев­шие во­ло­сы ее были жир­но сма­за­ны мас­лом.
На ее тон­кой и длин­ной шее, по­хо­жей на ку­ри­ную ногу, было на­вер­че­но ка­кое-то фла­не­ле­вое тря­пье,
а на пле­чах, не­смот­ря на жару, бол­та­лась вся ис­тре­пан­ная и по­жел­те­лая ме­хо­вая ка­ца­вей­ка.
Ста­ру­шон­ка по­ми­нут­но каш­ля­ла и крях­те­ла. Долж­но быть, мо­ло­дой че­ло­век вз­гля­нул на нее ка­ким-ни­будь осо­бен­ным вз­гля­дом,
по­то­му что и в ее гла­зах мель­к­ну­ла вдруг опять преж­няя не­до­вер­чи­вость.
— Рас­коль­ни­ков, сту­дент, был у вас на­зад тому ме­сяц,
— по­спе­шил про­бор­мо­тать мо­ло­дой че­ло­век с по­лу­покло­ном, вспо­мнив, что надо быть лю­без­нее.
— По­мню, ба­тюш­ка, очень хо­ро­шо по­мню, что вы были, — от­чет­ли­во про­го­во­ри­ла ста­руш­ка, по-преж­не­му не от­во­дя своих во­про­ша­ю­щих глаз от его лица.
— Так вот-с… и опять, по та­ко­му же дель­цу… — про­дол­жал Рас­коль­ни­ков, немного сму­тив­шись и удив­ля­ясь не­до­вер­чи­во­сти ста­ру­хи.
«Мо­жет, впро­чем, она и все­гда та­кая, да я в тот раз не за­ме­тил», — поду­мал он с не­при­ят­ным чув­ством.
Ста­ру­ха по­мол­ча­ла, как бы в раз­ду­мье, по­том от­сту­пи­ла в сто­ро­ну
и, ука­зы­вая на дверь в ком­на­ту, произ­не­сла, про­пус­кая го­стя вперед:
— Прой­ди­те, ба­тюш­ка.
Не­большая ком­на­та, в ко­то­рую про­шел мо­ло­дой че­ло­век, с жел­ты­ми обо­я­ми,
ге­ра­ня­ми и ки­сей­ны­ми за­на­вес­ка­ми на ок­нах, была в эту ми­ну­ту ярко осве­ще­на за­хо­дя­щим солн­цем.
«И то­гда, ста­ло быть, так же бу­дет солн­це све­тить!..» — как бы не­взна­чай мель­к­ну­ло в уме Рас­коль­ни­ко­ва,
и бы­стрым вз­гля­дом оки­нул он все в ком­на­те, что­бы по воз­мож­но­сти изу­чить и за­по­мнить рас­по­ло­же­ние.
Но в ком­на­те не было ни­че­го осо­бен­но­го.
Ме­бель, вся очень ста­рая и из жел­то­го де­ре­ва, со­сто­я­ла из ди­ва­на с огром­ною вы­гну­тою де­ре­вян­ною спин­кой,
круг­ло­го сто­ла оваль­ной фор­мы перед ди­ва­ном, туале­та с зеркаль­цем в про­стен­ке, сту­льев по сте­нам
да двух-трех гро­шо­вых кар­ти­нок в жел­тых рам­ках, изоб­ра­жав­ших не­мец­ких ба­ры­шень с пти­ца­ми в ру­ках, — вот и вся ме­бель.
В углу перед не­большим об­разом го­ре­ла лам­па­да. Все было очень чи­сто: и ме­бель и полы были от­тер­ты под лоск; все бле­сте­ло.
«Ли­за­ве­ти­на ра­бо­та», — поду­мал мо­ло­дой че­ло­век. Ни пы­лин­ки не­льзя было найти во всей квар­ти­ре.
«Это у злых и ста­рых вдо­виц бы­ва­ет та­кая чи­сто­та», — про­дол­жал про себя Рас­коль­ни­ков
и с лю­бо­пыт­ством по­ко­сил­ся на сит­це­вую за­на­вес­ку перед две­рью во вто­рую кро­шеч­ную ком­нат­ку,
где сто­я­ли ста­ру­хи­ны по­стель и ко­мод и куда он еще ни разу не за­гля­ды­вал. Вся квар­ти­ра со­сто­я­ла из этих двух ком­нат.
— Что угод­но? — стро­го произ­не­сла ста­ру­шон­ка, вой­дя в ком­на­ту
и по-преж­не­му ста­но­вясь пря­мо перед ним, что­бы гля­деть ему пря­мо в лицо.
— За­клад при­нес, вот-с! — И он вы­нул из кар­ма­на ста­рые плос­кие се­ре­бря­ные часы.
На обо­рот­ной до­щеч­ке их был изоб­ра­жен гло­бус. Це­поч­ка была сталь­ная.
— Да ведь и преж­не­му за­кла­ду срок. Еще тре­тье­го дня ме­сяц как ми­нул.
— Я вам про­цен­ты еще за ме­сяц вне­су; по­тер­пи­те.
— А в том моя до­брая воля, ба­тюш­ка, тер­петь или вещь вашу те­перь же про­дать.
— Много ль за часы-то, Але­на Ива­нов­на?
— А с пу­стя­ка­ми хо­дишь, ба­тюш­ка, ни­че­го, по­чи­тай, не сто­ит.
За ко­леч­ко вам прош­лый раз два би­ле­ти­ка вне­сла, а оно и ку­пить-то его но­вое у юве­ли­ра за пол­то­ра руб­ля мож­но.
— Руб­ля-то четыре дайте, я вы­куп­лю, от­цовские. Я ско­ро день­ги по­лу­чу.
— Пол­то­ра руб­ля-с и про­цент вперед, коли хо­ти­те-с.
— Пол­то­ра руб­ля! — вскрик­нул мо­ло­дой че­ло­век.
— Ваша воля. — И ста­ру­ха про­тяну­ла ему обрат­но часы. Мо­ло­дой че­ло­век взял их и до того рас­сер­дил­ся, что хо­тел было уже уйти;
но тот­час оду­мал­ся, вспо­мнив, что идти больше не­ку­да и что он еще и за дру­гим при­шел.
— Да­вайте! — ска­зал он гру­бо.
Ста­ру­ха по­лез­ла в кар­ман за клю­ча­ми и по­шла в дру­гую ком­на­ту за за­на­вес­ки.
Мо­ло­дой че­ло­век, остав­шись один сре­ди ком­на­ты, лю­бо­пыт­но при­слу­ши­вал­ся и со­об­ра­жал. Слыш­но было, как она отпер­ла ко­мод.
«Долж­но быть, верх­ний ящик, — со­об­ра­жал он. — Клю­чи она, ста­ло быть, в пра­вом кар­ма­не но­сит… Все на од­ной связ­ке, в сталь­ном коль­це…
И там один ключ есть всех больше, втрое, с зуб­ча­тою бо­род­кой, ко­неч­но не от ко­мо­да…
Ста­ло быть, есть еще ка­кая-ни­будь шка­тул­ка али уклад­ка… Вот это лю­бо­пыт­но. У укла­док всё та­кие клю­чи… А впро­чем, как это подло все…»
Ста­ру­ха во­ро­ти­лась.
— Вот-с, ба­тюш­ка: коли по грив­не в ме­сяц с руб­ля, так за пол­то­ра руб­ля при­чтет­ся с вас пят­на­дцать ко­пе­ек, за ме­сяц вперед-с.
Да за два преж­них руб­ля с вас еще при­чи­та­ет­ся по сему же сче­ту вперед два­дцать ко­пе­ек.
А всего, ста­ло быть, трид­цать пять. При­хо­дит­ся же вам те­перь всего по­лу­чить за часы ваши рубль пят­на­дцать ко­пе­ек. Вот по­лу­чи­те-с.
— Как! так уж те­перь рубль пят­на­дцать ко­пе­ек!
— Точ­но так-с.
Мо­ло­дой че­ло­век спо­рить не стал и взял день­ги. Он смот­рел на ста­ру­ху и не спе­шил ухо­дить,
точ­но ему еще хо­те­лось что-то ска­зать или сде­лать, но как буд­то он и сам не знал, что имен­но…
— Я вам, Але­на Ива­нов­на, мо­жет быть, на днях, еще одну вещь при­не­су…
се­ре­бря­ную… хо­ро­шую… па­пи­ро­соч­ни­цу одну… вот как от при­я­те­ля во­ро­чу… — Он сму­тил­ся и за­мол­чал.
— Ну то­гда и бу­дем го­во­рить, ба­тюш­ка.
— Про­щайте-с… А вы все дома одни си­ди­те, се­стри­цы-то нет? — спро­сил он как мож­но раз­вяз­нее, вы­хо­дя в перед­нюю.
— А вам ка­кое до нее, ба­тюш­ка, дело?
— Да ни­че­го осо­бен­но­го. Я так спро­сил. Уж вы сей­час… Про­щайте, Але­на Ива­нов­на!
Рас­коль­ни­ков вы­шел в ре­ши­тель­ном сму­ще­нии. Сму­ще­ние это все бо­лее и бо­лее уве­ли­чи­ва­лось.
Схо­дя по лест­ни­це, он несколь­ко раз даже оста­нав­ли­вал­ся, как буд­то чем-то вне­зап­но по­ра­жен­ный. И, на­ко­нец, уже на ули­це, он восклик­нул:
«О боже! как это все от­вра­ти­тель­но! И неу­же­ли, неу­же­ли я… нет, это вздор, это не­ле­пость! — при­ба­вил он ре­ши­тель­но.
— И неу­же­ли та­кой ужас мог прий­ти мне в го­ло­ву?
На ка­кую грязь способ­но, од­на­ко, мое серд­це! Глав­ное: гряз­но, па­кост­но, гад­ко, гад­ко!.. И я, це­лый ме­сяц…»
Но он не мог вы­ра­зить ни сло­ва­ми, ни воскли­ца­ни­я­ми сво­е­го вол­не­ния.
Чув­ство бес­ко­неч­но­го от­вра­ще­ния, на­чи­нав­шее да­вить и му­тить его серд­це еще в то вре­мя, как он толь­ко шел к ста­ру­хе,
до­стиг­ло те­перь та­ко­го раз­ме­ра и так ярко вы­яс­ни­лось, что он не знал, куда деть­ся от то­ски сво­ей.
Он шел по тро­туа­ру как пья­ный, не за­ме­чая про­хо­жих и стал­ки­ваясь с ними, и опо­мнил­ся уже в сле­ду­ю­щей ули­це.
Огля­дев­шись, он за­ме­тил, что сто­ит подле распи­воч­ной, в ко­то­рую вход был с тро­туа­ра по лест­ни­це вниз, в под­валь­ный этаж.
Из две­рей, как раз в эту ми­ну­ту, вы­хо­ди­ли двое пья­ных и, друг дру­га под­дер­жи­вая и ру­гая, вз­би­ра­лись на ули­цу.
Дол­го не ду­мая, Рас­коль­ни­ков тот­час же спу­стил­ся вниз.
Ни­когда до сих пор не вхо­дил он в распи­воч­ные, но те­перь го­ло­ва его кру­жи­лась, и к тому же па­ля­щая жа­жда то­ми­ла его.
Ему за­хо­те­лось вы­пить хо­лод­но­го пива, тем бо­лее что вне­зап­ную сла­бость свою он от­но­сил и к тому, что был го­ло­ден.
Он усел­ся в тем­ном и гряз­ном углу, за лип­ким сто­ли­ком, спро­сил пива и с жад­но­стию вы­пил пер­вый ста­кан. Тот­час же все от­лег­ло, и мыс­ли его про­яс­не­ли.
«Все это вздор, — ска­зал он с на­де­ждой, — и не­чем тут было сму­щать­ся! Про­сто фи­зи­че­ское расстрой­ство!
Один ка­кой-ни­будь ста­кан пива, ку­сок су­ха­ря — и вот, в один миг, креп­нет ум, яс­неет мысль, тверде­ют на­ме­ре­ния! Тьфу, ка­кое все это ни­что­же­ство!..»
Но, не­смот­ря на этот пре­зри­тель­ный пле­вок, он гля­дел уже ве­се­ло,
как буд­то вне­зап­но осво­бо­дясь от ка­ко­го-то ужас­но­го бре­ме­ни, и дру­же­люб­но оки­нул гла­за­ми при­сут­ству­ю­щих.
Но даже и в эту ми­ну­ту он отда­лен­но пред­чув­ство­вал, что вся эта вос­при­им­чи­вость к луч­ше­му была тоже бо­лез­нен­ная.
В распи­воч­ной на ту пору оста­ва­лось мало на­ро­ду. Кро­ме тех двух пья­ных, что по­па­лись на лест­ни­це,
вслед за ними же вы­шла еще разом це­лая ва­та­га, че­ло­век в пять, с од­ною дев­кой и с гар­мо­ни­ей.
По­сле них ста­ло тихо и про­стор­но.
Оста­лись: один хмель­ной, но немного, си­дев­ший за пи­вом, с виду ме­ща­нин;
то­ва­рищ его, тол­стый, огром­ный, в си­бир­ке и с се­дою бо­ро­дой, очень за­хме­лев­ший, за­дре­мав­ший на лав­ке,
и из­ред­ка, вдруг, как бы спро­со­нья, на­чи­нав­ший при­щел­ки­вать паль­ца­ми, расста­вив руки врозь,
и под­пры­ги­вать верх­нею ча­стию кор­пу­са, не вста­вая с лав­ки, причем под­пе­вал ка­кую-то ерун­ду, си­лясь при­по­мнить сти­хи, вро­де:
Це­лый год жену лас­кал,
Цел-лый год же-ну лас-кал…
Или вдруг, про­снув­шись, опять:
По Подь­я­че­ской по­шел,
Свою преж­нюю на­шел…
Но ни­кто не раз­де­лял его сча­стия; мол­ча­ли­вый то­ва­рищ его смот­рел на все эти взры­вы даже враж­деб­но и с не­до­вер­чи­во­стью.
Был тут и еще один че­ло­век, с виду по­хо­жий как бы на от­став­но­го чи­нов­ни­ка.
Он си­дел осо­бо, перед сво­ею по­су­дин­кой, из­ред­ка отпи­вая и по­смат­ри­вая кру­гом. Он был тоже как буд­то в не­ко­то­ром вол­не­нии.

Федор Михайлович Достоевский
Преступление и наказание / Crime and Punishment
Bilingual Edition
Translated by Constance Garnett

This is an enhanced ebook. Click or tap on the text to display the translation.

Both the original work and the translation are in the public domain. All rights for the aligned bilingual editions and for the amended translations are owned by Doppeltext.

We offer many other innovative bilingual titles. Visit www.doppeltext.com to learn more.

We welcome your feedback and questions.

Doppeltext
Igor Kogan & Tatiana Zelenska
Karwendelstr. 25
81369 Munich
Germany
+49-89-74 79 28 26
www.doppeltext.com
info@doppeltext.com